|
РЕЧЬ, ГОВОРЕННАЯ В
НАЧАТИИ ФИЛОСОФИЧЕСКИХ ЛЕКЦИЙ
при Московском университете гимназии ректором
Николаем Поповским. 
ПОПОВСКИЙ, НИКОЛАЙ НИКИТИЧ
(1730–1760), русский философ, переводчик.
Взирая на толикое ваше
собрание, почтенные слушатели, на вашу благородную ревность о просвещении
учением вашего разума, чувствую я в себе некоторую особливую радость и
поощрение к охотнейшему понесению подъемлемого мною труда с несомненною
надеждою о успехе. Надежду мою утверждает ваша с полезнейшим намерением о
учреждении сего университета согласная охота, которая через благосклонное ваше
присутствие довольно себя оказывает. Радость производит во мне имеющая из того
произойти всея пространнейшая в свете Российския империи слава. Ваше обо мне
мнение и предуверенность о порядочном исправлении препорученной мне должности
не только труд сей облегчает, но ещё и к понесению тягостей больших с
усерднейшим желанием возбуждает; и хотя я не могу нимало сомневаться, чтобы вы
пользы важности и величества философии не представляли в мыслях своих так, как
она и действительно в себе находиться, однако и для лучшего изъяснения и
подтверждения ваших мнений как по моей должности, так и по обыкновению не
премину упомянуть о том вкратце.
Представьте в мысленных
ваших очах такой храм, в котором вмещена вся вселенная, где самые
сокровеннейшие от простого понятия вещи в ясном виде показываются; где самые
отдалённейшие от очес наших действия натуры во всей своей подробности
усматриваются; где всё, что ни есть в земле, на земле и под землёю, так, как
будто на высоком театре, изображается; где солнце, луна, земля, звёзды и
планеты в самом точном порядке, каждая в своём круге, в своих друг от друга
расстояниях, с своими определёнными скоростями обращаются; где и самое
непостижимое божество, будто сквозь тонкую завесу, хотя не с довольною ясностию
всего непостижимого своего существа, однако некоторым возбуждающим к благоговению
понятием себя нам открывает; где совершеннейшее наше благополучие, которого от
начала света ищем, но сыскать не можем и по сие время, благополучие, всех наших
действий внешних и внутренних единственная причина, в самом подлинном виде лице
своё показывает. Одним словом, где всё то, чего только жадность любопытного
человеческого разума насыщаться желает, всё то не только пред очи
представляется, но почти в руки для нашей пользы и употребления передаётся. Сего толь чудного и толь великолепного храма,
который я вам в неточном, но только в простом и грубом начертании описал,
изображение самое точнейшее есть философия. Нет ничего в натуре толь великого и
пространного, до чего бы она своими проницательными рассуждениями не касалась.
Всё, что ни есть под солнцем, её суду и рассмотрению подвержено; все внешние и
нижние, явные и сокровенные созданий роды лежат перед её глазами. От неё
зависит все познания; она мать всех наук и художеств. Кратко сказать, кто
посредственное старание приложит к познанию философии, тот довольное понятие,
по крайней мере довольную способность, приобщает и к прочим наукам и
художествам. Хотя она в частные и подробные всех вещей рассуждения не вступает,
однако главнейшие и самые общие правила, правильное и необманчивое познание
натуры, строгое доказательство каждой истины, разделение правды от неправды от
неё одной зависят. Подобно как архитектор, не вмешиваясь в подробное сложение
каждой части здания, однако каждому художнику предписывает правила, порядок,
меру, сходство частей и положение всего строения, так что без одного его самые
искуснейшие художники успеть не смогут. Множество и различие вещей, красота,
великолепие, происхождение и перемена естества ум и сердце человеческое в
восторг и приятное удивление приводит. Но я оставлю все сии преимущества
философии, которые, может быть, без дальних доказательств, примеров и изъяснений
не всякому могут быть вразумительны: едину необходимую в философии представляю
вам нужду и потребу. Некоторые погибшие люди, называемые афеисты¹, заразившись
или упрямства, или неудобнопонятности душевновредным ядом, бытие Божие с
невозвратным отрицанием отвергают и начало сего света или ему ж самому
приписывают, или различным причинам; и таких людей мы, христиане, будучи
просвещены познанием веры, сожалея, если восхощем возвратить от заблуждения и
погибели на путь истинный, коим образом учинить можем: откровенной богословии
им и представлять нечего, ибо они как Бога не признают, так богословию и
священное писание отвергают. Прочего не хочу упоминать, чтобы между всеми святостьми
священнейшие имена, о которых и вспоминать должно с благоговейнейшим почтением,
от замерзения их богодосадительных слов не претерпели какого прикосновения.
Таких отчаянных людей кто иной может привесть в чувство? Одна только философия.
Она в своей части называемо естественная богословия², не ссылаясь на
божественное писание и на свидетельство святых отцев, ложные безбожников
возражает мнения и доказательства опровергает и, рассматривая только едину
натуру и рассуждая, что само чрез себя ничто не может быть, принуждает их к
признанию, что есть некоторое существо, от которого вся тварь бытие и
пребывание своё имеет. Но вспоминая о пользе философии, едва не позабыл я
предложить вам и о её трудности. Сие имя трудность приписывают философии те,
которые на неё и издали взглянуть не смеют. Напротив того, пословица гласит,
что неусыпный труд всё побеждает. Но в чём состоит её трудность? Мне кажется, в
одном только долговременном путешествии, то есть кто хочет научиться философии,
тот должен искать старого Рима³, или яснее сказать, должен пять или больше лет
употребить на изучение латинского языка. Какой тяжёлый доступ! Но напрасно мы
думаем будто ей столь много латинский язык понравился. Я чаю, что ей умерших и
в прах обратившихся уже римлян разговор довольно наскучил. Она весьма
соболезнует, что при первом свидании никто полезнейшими её советами
наслаждаться не может. Дети её – арифметика, геометрия, механика, астрономия и
прочие – с народами разных языков разговаривают, а мать,
странствовавши чрез толикое множество лет по толь многим странам, ни одного
языка не научилась! Наука, которая рассуждает о всём, что ни есть в свете,
может ли довольствоваться одним римским языком, который, может быть, и десятой
части её разумения не вмещает? Коль далеко распространяется её понятие, в коль
многих странах обретаются те вещи, которые её подвержены рассуждениям, толь
многие языки ей приличны. В сем случае всего досаднее то, что прочим наукам, из
которых иные и не всякому могут быть полезны, всякий человек на своём языке
обучиться может. Напротив того, у философии, которая предписывает общие пути и
средства всему человеческому благополучию, никто не может потребовать совета,
когда не научится по-латыне. Итак, какое философии бесчестие, а нам вред, что
всея вселенныя учительница будучи, едва малой части обретающегося в свете
народа может принесть пользу! Век философии не кончился с Римом, она со всеми
народами последующих веков на их языке разговаривать не отречётся; мы причиняем
ей великий стыд и обиду, когда думаем, будто она своих мыслей ни на каком языке
истолковать, кроме латинского, не может. Прежде она говорила с греками, из
Греции переманили её римляне, она римский язык переняла в короткое время, и
несметною красотою рассуждала по-римски, как незадолго прежде по-гречески. Не
можем ли и мы ожидать подобного успеха в философии, какой получили римляне?
Почти равным образом попечение основателей сего университета, ваша, почтенные
слушатели, ревность к учению и охота, присовокупив и наше, как природных
россиян, трудолюбие и доброжелательство о умножении пользы своего отечества,
немалую подают к сему надежду. Сверх того и пространство земель, подверженных
Российской империи, нас ещё больше уверяет и утверждает в сей приятнейшей
надежде, ибо римляне не реже от тех самых народов были побеждаемы, которых
оружием в своё послушание, и часто в покорённые земли ни одним глазом взглянуть
не смели. Следовательно, хотя что и было в покорённых им народах
достопамятного, однако для подозрительного послушания и неспокойства философии
их, усмотреть того было невозможно. Но мы, довольствуясь возлюбленным покоем и
надёжнейшею тишиной, объемля толь пространные различных народов области в
непринуждённом послушании, но в искреннем и дружелюбном вспомоществовании, не
безопаснейшее ли подадим место философии, где по мере пространства земель
многообразные натуры действия любопытству нашему откроются? Что ж касается до
изобилия российского языка, в том перед нами римляне похвалиться не могут. Нет
такой мысли, кою бы по-российски изъяснить было невозможно. Что ж до особливых
надлежащих к философии слов, называемых терминами, в тех нам нечего
сумневаться. Римляне по своей силе слова греческие, у коих взяли философию,
переводили по-римски, а коих не могли, те просто оставляли. По примеру их то ж и мы учинить можем. У логиков есть некоторые
слова, которые ничего не значат, например: Barbara, Celarent, Darii*. Однако силу
их всякий разумеет; таким же образом поступим и мы с греческими и латинскими
словами, которые перевесть будет трудно; оставя грамматическое рассмотрение,
будем только толковать их знаменование и силу, чем мы знания своего не утратим
ни перед самими первыми греческими философами; итак, с божиим спопешествованием
начнём философию не так, чтобы разумел только один изо всей России или
несколько человек, но так, чтобы каждый российский язык разумеющий мог удобно
ею пользоваться. Одни ли знающие по латине толь понятны и остроумны, что могут
разуметь философию? Не безвинно ли претерпевают осуждение те, которые для
незнания латинского языка почитаются за неспособных к слушанию философии? Не
видим ли мы примеру в простых так называемых людях, которые, не слыхавши и об
имени латинского языка, одним естественным разумом толь изрядно и благоразумно
о вещах рассуждают, что сами латинщики с почтением им удивляются. Самые отроки
могут чрез повторение привыкнуть и к глубочайшим предложениям, когда они им
порядочно и осторожно от учителей внушаемы бывают, только лишь бы на известном
языке предлагаемы им были.
Того ради, слушатели, какое вы тщание оказываете теперь, при начале
наступающего учения, такое ж и в следующем его течении продолжайте. Трудность в
рассуждении благородного и рачительного воспитания есть не что иное, как только
пустое имя. Если будет ваша охота и прилежание, то вы скоро можете показать,
что и вам от природы даны умы такие ж, какие и тем, которыми целые народы
хвалятся; уверьте свет, что Россия больше за поздным начатием учения, нежели за
бессилием, в число просвещённых народов войти не успела. Что касается до
трудности сего учения, то я всю тяжесть на себя принимаю; ежели снесть его буду
я не в состоянии, то лучше желаю обессилен быть сею должностию, нежели оставить
вас без удовольствия. Но ваше усердие и охота ваша, внешними знаками
оказываемая острота обнадёживает меня, что я о тяжести предприемлемого мною
дела никогда каяться не буду. Представьте себе, что на вас обратила очи свои
Россия; от вас ожидает только плода, которого от сего университета надеется; вы
те, которых успехи если будут соответствовать желанию российских добродетелей,
то вся наша надежда, которую вы воображаете в своих мыслях, уже наперёд
исполнена. Прилежное о вас старание господина куратора сего университета
обнадёживает вас, что вы по окончанию трудов и добрых успехов во учении будете
своим состоянием весьма довольны. Итак, будучи поощрены и своею ко учению
склонностию и сверх того одарены несумненным чаянием чести и награждения,
покажите, что вы того достойны, чтоб чрез вас Россия прославления своего во
всём свете надеялась.
¹АФЕИЗМ - это безбожие. Иногда
употребляется - атеизм.
²ЕСТЕСТВЕННОЕ БОГОСЛОВИЕ – в XVIII в. часть философской науки,
основывающаяся на возможности постижения человеческим разумом религии.
³ИСКАТЬ
СТАРОГО РИМА… – постигать латинский и другие древние языки и
труды древнеримских авторов.
…а
мать, странствовавши чрез толикое множество лет по толь многим странам, ни
одного языка не научилась! – Под
словом «мать» Н. Н. Поповский понимает философию.
ЛОГИКИ – древние и средневековые философы.
* Barbara, Celarent, Darii – слова первой строки стихов, составленных для запоминания правил.
|