ОТРЫВОК ИЗ КНИГИ «ЗАПИСКИ ОФИЦЕРА В ВОЗНЕСЕНСКОМ ПОХОДЕ 1837 ГОДА».

 (ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ЧАСТЬ)

Огюст Раффе. Бал в Вознесенске

30-го августа, в 10 часов утра, в день тезоименитства Наследника – Цесаревича и рождение Великой Княжны Ольги Николаевны был церковный парад в лагере, в присутствии всей царской фамилии. Все войска, находящиеся в сборе при гор. Вознесенске, были построены в полковых колонах, с трёх сторон походной церкви, где совершалась литургия и молебствие.

В вечеру, в городе Вознесенск в доме, занимаемом инспектором всей поселенной кавалерии графом Витом, был дан бал.

Ещё по утру было роздано в полках по нескольку билетов офицерам. Мне тоже удалось достать билет, и вот, часов в 7 вечера, я с одним из моих товарищей отправился в коляске в Вознесенск. Ночь была светлая, тысячи огней блистали в лагерях, мимо которых мы ехали, множество экипажей обгоняли нас, которые также, как и мы ехали на бал.

Весь город был ярко иллюминован, но дом, в котором долженствовал быть бал, и площадь, отделяющая его от дворца, были иллюминованы великолепно и со вкусом: пальмы, щиты, фонтан, освещённые разноцветными огнями, представляли вид очаровательный.

От тесноты экипажей не было проезду и потому мы решились, оставить шинели наши в коляске, и идти пешком. На крыльце дома группа генералов и множество офицеров ожидали приезда царской фамилии. Проходя мимо их и отдав у входа билеты наши офицеру, которому это было поручено, вступили мы в зал.

Нельзя описать, надо было видеть своими глазами всё великолепие, всю роскошь убранства этой залы: как стены, так и потолков, в виде шатра, драпировались белой кисею, карнизы были покрыты фестонами из голубой шёлковой материи с блестящею золотой бахромой. От карнизов и к середине потолка расстилались розовые ленты, спутываясь там в виде бантов. Все стены украшались оружием, кирасами, касками, в виде изящных арматур. Огромные люстры были сделаны из штыков, по углам залы возвышались в колоссальном виде канделябры также из оружия. В глубине зала, между двумя проходами, оставленными в буфет, поднималась от самого пола до потолка живая стена, сделанная из ружей, пик и другого оружия, которая к потолку венчалась несколькими рядами ружей с примкнутыми штыками, ряд выше ряда, в стволах ружей горели свечи, так что блеск, который они отражали в полированной стали штыков были почти невыносимы для зрения.   

За этой стальной и огненной щетиной были устроены хоры для музыкантов. Во всю длину этой фантастической стены стоял роскошный диван, прикрываемый с обеих сторон от проходов в буфет великолепно сложенными всех родов музыкальными инструментами; этот диван преимущественно назначался для царской фамилии. К большому, описываемому мною залу, примыкали две уборные и четыре галереи для ужина. Все они были также убраны кисею и оружием; но та из галерей, в которой приготовлены были столы для высоких посетителей, замечательна тем, что оружия, которыми она была убрана, принадлежали или древности, или лицам историческим, что составляет вполне редкую драгоценность для потомства.

Множество генералов, посланников иностранных дворов, русские офицеры и чужестранцы толпились в зале. Смешанный говор сливался в один невнятный гул… Но вот музыка заиграла польское. При входе толпа заколыхалась, отхлынула и длинная цепь польского, начатая Императрицею, потянулась по зале.

Наконец начались контрдансы и я, не желая танцевать, начал кочевать из угла в угол, из зала в залу, от одной кадрили к другой, то рассматривая незнакомые иностранные мундиры, то прислушиваясь к толкам и суждениям, то наблюдая за выражением физиономий, или любуясь на славу и надежду народа русского, на нашего Царя и на его порфирородное семейство.

О, как прекрасен он был на этом балу! С какой любовью смотрели на него все эти толпы, теснящиеся вокруг него – и я ни один раз подумал: кто более его достоин повелевать народами?

Императрица, Великая Княгиня Елена Павловна, Наследник и Великая Княжна почти непрерывно участвовали в танцах.

Великая Княгиня, эта прелестная копия своего высокого родителя, более всего обратила на себя моё невольное внимание. Здесь я видел её в первый раз вблизи. Светлый ум и величие на челе, простота и благородство во всех движениях, неизысканный вкус наряда привязывали к ней сердца; но рассмотрев взгляд её ясных очей и улыбку, оживляющие её уста, всякий мог бы почти ручаться, что скипетр в руке её мог бы давать законы вселенной, а любовь к поданным воскресили бы в лице её Екатерину. После танцев был ужин. В другой противоположной той галереи, где ужинала царская фамилия и другие высшие лица, были приготовлены столы для дам, а в двух других галереях, примыкавших к буфету, расположились все штаб и обер-офицеры.

После ужина стали разъезжаться… Тем и бал кончился!

Сонный, усталый возвратился я в мою палатку, и, только что лёг и погасил огонь, был от души насмешён одним приключением.  

Когда весь лагерь предавался покою, (было уже гораздо за полночь), одному из добрых моих товарищей приснилась во сне тревога. С криком «Седлай! Тревога!» выскочил он из палатки и переполошил этими восклицаниями и дежурного и многих своих соседей.

Бывши твёрдо уверен, что тревоги быть не могло, я помирал со смеху, когда до слуха моего начали доходить вопросы пробуждённых: «Где тревога? Кто сказал, откуда взяли?». Однако через несколько минут всё опять замолкло, и я заснул.

1-го сентября все полки выступили за 12 вёрст от Вознесенска по дороге к Александровке. Отсюда начались манёвры и кончились около полудня уже под самым Вознесенском. Драгуны спешивались не один раз!..

Возвратясь в лагерь, я, не ожидая ничего, пренебрёг после обеденным сном, думая вознаградить себя в ночь, но как ужасно был разочарован.

Поужинав в трактире и беспечно шагая к моему временному обиталищу, я вдруг услышал, что около меня поговаривают о седлании лошадей. Сначала я сам себе не поверил, но потом, сказать по совести, с большим прискорбием узнал, что нам с вечера велено выступать на позиции и что с завтрашнего дня начнутся большие манёвры.

Нечего делать, надо садиться на лошадь. Прощайте сладкие мечты о сладком сне. Мы выступили и тихо потянулись мимо всего лагеря, мимо города и у моста, лежащего чрез Буг по большой дороге в Одессу имели привал. Завернувшись в шинель и лежа на сырой траве, я невольно вспомнил наши бивуаки во время польской кампании и сам устыдился своей лени.

Чрез мост почти целую ночь тянулись войска; на рассвете перешли, и мы и за несколько вёрст от Вознесенска заняли нашу позицию.  

Описать манёвры этого дня, для фронтового офицера, невозможно. До слуха моего доходили только изредка выстрелы артиллерии, видел я только движение наших колон и более почти ничего не видал…

Бивуак наш на эту ночь был под самым Вознесенском.

3-го сентября с раннего утра начали манёвры. Долго спешенные драгуны занимали город, но, когда должны были его оставить, сели на лошадей и наш полк первый имел честь ударить в атаку на улан, которые зашли нам в тыл.

Несколькими атаками кончились манёвры и войска потянулись по лагерям.

4-го числа наш полк выступил в обратный поход.

На лицах всех была написана радость; конец трудам, конец бивачной жизни в беспредельных степях. Снова на постоянные зимовые квартиры, на тихую службу.

С музыкой потянулись эскадроны по дороге, а я стоял и грустно, грустно смотрел им в след; я как будто прощался на веке с ними, как будто предчувствовал, что в последний раз в Вознесенске занимал я место в стройных рядах их!..

Прощайте товарищи!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

По выступлении полка я ещё до вечера оставался в лагере вместе с двумя или тремя товарищами, которые имели различные назначения по службе. Не могу вспомнить того впечатления, какое произвёл на меня тогда опустевший лагерь и эта гробовая тишина и безмолвие после непрерывного шума. Там, где за несколько часов кипела жизнь, только ветер осенний, свистя, гулял меж покинутыми шатрами и, хлопая полотном о древки, наводил на душу невыразимое уныние.

Разорванные тучи, гонимые осенним ветром, быстро неслись по небосклону и луна – красавица южных ночей, проглянув на миг, опять надолго спешила спрятаться за облаками, как будто грустила, что некому любоваться ею.

В это время я понял всю прелесть общественной жизни и, не в состоянии будучи вынести тоски, стеснявшей моё сердце, не смотря на просьбы моих товарищей остаться ночевать в лагере, часов в 10 вечера, отужинав в последний раз в трактире наших полковых маркитантов жидков, отправился в Вознесенск.

На другой день удалая тройка мчала уже меня по дороге к Елисаветграду. Тут я забыл всё, я был весел, я летел на свидание.

Но пора кончить. Чувствую, что мало занимательного в моих описаниях, да и что могло быть занимательного в записках офицера, служившего во фронте, которому редко удавалось видеть далее своей полковой колоны, да и кому, сказать правду, не знакомы смотры и лагерная жизнь?..  

Что-же касается до походных записок, то не сердитесь, любезные читатели, ежели, прочтя их, мало нашли в них мыслей и красот литературных. На это две причины. Первая, что мы шли не чрез поэтическое отечество древних римлян – цветущую Италию ни даже не чрез учёную Германию, а просто чрез Малороссию, страну, которой не прошло ещё столетия, как начала выходить из полудиковоинственного состояния к гражданской образованности. Вторая, я не хотел вымышлять для моих записок ни приключений, ни анекдотов, не хотел вносить в них разговоров, никогда не говорённых, по методу большой части литераторов – путешественников, а писал только то, что мог запомнить и передать бумаге из виденного и перечувствованного мною; одним словом, записки мои я думал писать не для печати.

Всё мгновенно, всё пройдёт,

Что пройдёт, то будет мило.

А покуда в настоящем пусть будет:

КОНЕЦ.