А. С. Пушкин в Одессе. Из личной переписки и воспоминаний современников. (В. Вересаев «Пушкин в жизни). V часть.

Ф. Ф. Вигель, VI, 171.

Я не буду входить в тайну связей А. Н. Раевского с гр. Воронцовой; но могу поручиться, что он действовал более на её ум, чем на сердце или чувства… Как легкомысленная женщина, гр. Воронцова долго не подозревала, что в глазах света фамилиярное её обхождение с человеком, ей почти чуждым, его же стараниями перетолковываются в худую сторону… Козни его, увы, были пагубны для другой жертвы. Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной Воронцовой, которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта… Вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина, коих один он был свидетелем, служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его!..

Ещё зимой чутьём слышал я опасность для Пушкина и раз шутя сказал ему, что по африканскому происхождению его всё мне хочется сравнить его с Отелло, а Раевского с неверным другом Яго. Он только что засмеялся.

Б. А. Маркевич. Полн. собр. соч. изд. В. М. Саблина. М., 1912, том XI, стр. 396 – 398.

В графе М. С. Воронцове, воспитанном в Англии чуть не до двадцатилетнего возраста, была «вся английская складка, и так же он сквозь зубы говорил», так же был сдержан и безукоризнен во внешних приёмах своих, так же горд, холоден и властителен, как любой из сыновей аристократической Британии. Наружность Воронцова поражала своим истинно-барским изяществом. Высокий, сухой, замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный, тонкие, длинные губы с вечно игравшею на них ласково-коварною улыбкою. Чем ненавистнее был ему человек, тем приветливее обходился он с ним; чем глубже вырывалась им яма, в которую собирался он пихнуть своего недоброхота, тем дружелюбнее жал он его руку в своей. Тонко рассчитанный и издалека заготовленный удар падал всегда на голову жертвы в ту минуту, когда она менее всего ожидала такового.

Граф М. С. Воронцов – гр. К. В. Нессельроде (министру иностранных дел). 28 марта 1824 г., Из Одессы. Рус. Стар. 1879, т. 26, 292 (фр.).

Вашему сиятельству известны причины, по которым, несколько времени тому назад, молодой Пушкин был послан с письмом от графа Капподистрия к генералу Инзову. Во время моего приезда сюда, генерал Инзов предоставил его в моё распоряжение, и с тех пор он живёт в Одессе, где находился ещё до моего приезда, когда генерал Инзов был в Кишинёве. Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо, напротив, казалось он стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего, но собственный интерес молодого человека, не лишённого дарований, у которого недостатки происходят скорее от ума, нежели от сердца, заставляет меня желать его удаления из Одессы. Главный недостаток Пушкина – честолюбие. Он прожил здесь сезон морских купаний, и имеет уже множество льстецов, хвалящих его произведения; это поддерживает в нём вредное заблуждение и кружит его голову тем, что он замечательный писатель, в то время, как он только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало, – лорда Байрона. Это обстоятельство отдаляет его от основательного изучения великих классических поэтов, которые имели бы хорошее влияние на его талант, – в чём ему нельзя отказать, и сделали бы из него со временем замечательного писателя.

Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него. Я не думаю, что служба при генерале Инзове поведёт к чему-нибудь, потому что, хотя он и не будет в Одессе, но Кишинёв так близок отсюда, что ничего не помешает его почитателям поехать туда; да и наконец, в самом Кишинёве он найдёт в молодых боярах и молодых греках скверное общество.

По всем этим причинам я прошу ваше сиятельство довести об этом деле до сведения государя и испросить его решения по оному. Ежели Пушкин будет жить в другой губернии, он найдёт поощрителей к занятиям и избежит здешнего опасного общества. Повторяю, граф, что я прошу этого только ради него самого; надеюсь, моя просьба не будет истолкована ему во вред, и вполне убеждён, что только согласившись со мною, ему можно будет дать более средств обработать его рождающийся талант, удалив его в то же время от того, что ему так вредно, от лести и столкновения с заблуждениями и опасными идеями.

Граф М. С. Воронцов – гр. К. В. Нессельроде, 2 мая 1824 г. из Кишинёва. Пушкин и его совр-ки. XVI, 68 (фр.)

…Кстати: повторяю мою просьбу, – избавьте меня от Пушкина, это, может быть превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишинёве.

Генерал Н. Н. Раевский (старший) в черновике письма к Александру I. М. Гершензон. Мудрость Пушкина, 203.

Граф Воронцов на средства неразборчив, что уже доказал прежде (т. е. Пушкин история).

Ф. Ф. Вигель, VI. 171 – 172.

Через несколько дней по приезде моём в Одессу, встревоженный Пушкин вбежал ко мне сказать, что ему готовится величайшее неудовольствие. В это время несколько самых низших чиновников из канцелярии генерал-губернаторской, равно как и из присутственных мест, отряжено было для возможного ещё истребления ползающей по степи саранчи; в число их попал Пушкин. Ничего не могло быть для него унизительнее… Для отвращения сего добрейший Казначеев (начальник канцелярии) медлил исполнением, а между тем тщетно ходатайствовал об отменении приговора. Я тоже заикнулся было на этот счёт; куда тебе! Воронцов побледнел, губы задрожали, и он сказал мне: «Любезный Ф. Ф., если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце!». А через полминуты добавил: «также и о достойном друге его Раевском». Последнее меня удивило и породило во мне много догадок.

И. П. Липранди, 1477 – 1478.

До отъезда Пушкина я был ещё три раза в Одессе, и каждый раз находил его более и более недовольным; та весёлость, которая одушевляла его в Кишинёве, проявлялась только тогда, когда он был с мавром Али. Мрачное настроение духа Ал. Сергеевича породило множество эпиграмм, из которых едва ли не большая часть была им только сказана, но попала на бумагу и сделалась известной. Эпиграммы эти касались многих и из канцелярии графа. Стихи его на некоторых дам, бывших на бале у графа, своим содержанием раздражали всех. Начались сплетни, интриги, которые ещё больше тревожили Пушкина. Говорили, что будто бы граф через кого-то изъявил Пушкину своё неудовольствие, и что это было поводом злых стихов о графе. Услужливость некоторых тотчас распространила их. Граф не показал вида какого-либо негодования; по-прежнему приглашал Пушкина к обеду, по-прежнему обменивался с ним несколькими словами… Через несколько времени получены были из разных мест известия о появлении саранчи, выходившей уже из зимних квартир своих, на иных местах ещё ползающей, на других перешедшей в период скачки. Граф послал несколько военных и гражданских чиновников (от полковника до губернского секретаря); в числе их был назначен и Пушкин, положительно с целию, чтобы по окончании командировки иметь повод сделать о нём представление к какой-нибудь награде. Но Пушкин, с нетерпением своего духа, принял это за оскорбление, за месть и т. д. Нашлись люди, которые, вместо успокоения его раздражительности, старались ещё более усилить оную или молчанием, когда он кричал во всеуслышание, или даже поддакиванием, и последствием этого было известное письмо к графу, в сильных и, – можно сказать, – неуместных выражениях. Я вполне убеждён, что если бы в это время был Н. С. Алексеев, и даже я, то Пушкин не поступил бы так, как он это сделал; он не был чужд гласу благоразумия.

Граф М. С. Воронцов в предписании Пушкину от 22 мая 1824 г., за №7976. Библиографические записи, 1858. I. 138.

Состоящему в штате моём, коллегии иностранных дел, коллежскому секретарю Пушкину. Поручаю вам отправиться в уезды херсонский, елизаветградский и александрийский и, по прибытию в города Херсон, Елизаветград и Александрию, явиться в тамошние общие уездные присутствия и потребовать от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употреблённые к истреблению оной средства, и достаточно ли распоряжения, учинённые для этого уездными присутствиями. О всём, что по сему вами найдено будет, рекомендую донести мне.

Кн. П. П. Вяземский, 499.

Глубоко оскорблён был Пушкин предложением принять участие в экспедиции против саранчи. В этом предложении новороссийского генерал-губернатора он увидал злейшую иронию над поэтом-сатириком, принижение честолюбивого дворянина и, вероятно, паче всего одурачение ловеласа, подготовившего своё торжество. Расстройство любовных планов Пушкина долго отзывалось черчением на черновых бумагах женского изящного римского профиля в элегантном классическом уборе, с представительной рюшью на шее.

Пушкин – А. И. Казначееву (правителю канцелярии гр. Воронцова) 25 мая 1824 г. Черновик.

Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, не знаю, вправе ли отозваться на предписание его сиятельства. Приемлю смелость объясниться откровенно на щет моего положения. Семь лет я службою не занимался, не писал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти семь лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Стихотворство – моё ремесло, доставляющее мне пропитание и домашнюю независимость. Думаю, что граф Воронцов не захочет лишить меня ни того, ни другого. Мне скажут, что я, получая семьсот рублей, обязан служить… Я принимаю эти семьсот рублей не так, как жалование чиновника, но как паёк ссылочного невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в моём времени и занятиях. Если бы я хотел служить, то никогда бы не выбрал себе другого начальника, кроме его сиятельства, но чувствуя свою совершенную неспособность, я уже отказался от всех выгод службы. Знаю, что довольно этого письма, чтобы меня, как говорится, уничтожить. Если граф прикажет подать в отставку, я готов; но чувствую, что, переменив мою зависимость, я много потеряю, а ничего выиграть не надеюсь.

Ещё одно слово; вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уже восемь лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится.

Ф. Ф. Вигель, VI. 172.

По совету Ал. Раевского, Пушкин отправился в командировку и, возвратясь дней через десять, подал донесение об исполнении порученного. Но в то же время, под диктовку того же друга, написал Воронцову французское письмо, в котором говорил, что ничего не сделал столь предосудительного, за что бы мог быть осуждён на каторжные работы, но что, впрочем, после сделанного из него употребления он, кажется, может вступить в права обыкновенных чиновников со службы. Ему велено отвечать, что, как он состоит в ведомстве иностранных дел, то просьба его предана будет прямо его начальнику графу Нессельроде, в частном же письме к сему последнему поступки Пушкина представлены в ужасном виде.    

Продолжение следует.